Четыре унции кофе - Страница 2

Вторую половину кейса занимают семь одинаковых прямоугольных ниш, в которых я держу стеклянные капсулы в бамбуковой оплетке. Святая святых моего кофейного храма. В каждой из них зерна особого сорта.Что касается кофемолок, то никаких особых предпочтений у меня нет. На рынке хватает именитых производителей, и в любом отделе кухонной техники можно выбрать портативную машинку для перемалывания зерен в пыль. Так что кофемолка идет поверх кейса. Вместе с парой брюк, книгой, бельем и прочим хламом, который я отказываюсь тащить на себе.

Конечно, в отелях, где я останавливаюсь, есть возможность спуститься в ресторан или выпить кофе в баре. Можно заказать чашку в номер. На худой конец, вас ждет стандартная кофеварка – этот черный лакированный склеп со сменными фильтрами. В соломенной корзине по соседству, как правило, оставляют пару-тройку кофейных пакетов (среди прочего – обязательно хотя бы один – decafe). Чем дороже отель, тем качественнее будет кофе в корзинке. Но странный процесс, в ходе которого кусок пластика будет шипеть, кряхтеть, сморкаться и плевать кипятком сквозь кофейную жижу, пока не выдавит этот субстрат в кувшин из небьющегося стекла, не имеет ничего общего с завариванием кофе. А в ресторан не принято ходить с собственными зернами. Так что меня можно считать гурманом поневоле.

Кое-где к почтовой коробке с моим именем так привыкли, что иногда пытаются подтрунивать надо мною. Порой даже на грани фола. Однажды я пожаловался Джоан, очаровательному менеджеру Hyattв Честере, что, если она еще раз поселит на моем этаже трубача (мне плевать, в каких оркестрах он играет и сколько регалий над его каминной доской), то следующая посылка станет последней. Джоан изобразила фальшивый ужас. Она прикрыла губы рукой и произнесла вполтона, подобострастно глядя мне в глаза: вы пришлете нам свое сердце? Стоило оценить степень ее дружеского сарказма. Нет, ответил я. Просток вам я больше не приеду. А в коробке будет пластид.

АДСКАЯ КУХНЯ

—Джонни! Джонни!Джонни! Джонни!

Он всегда кричал это полуистерическим голосом. Орал каждые две минуты. По поводу и без повода. Казалось, будто невидимая рука, поселившаяся в мотне засаленных штанов размера четыре икс, периодически сжимала его тестикулы, выдавливая один и тот же вопль из жирной глотки: Джонни! Единственное слово, которое он знал. Между залом и кухней была подсобка в три шага шириной. В зале он вел себя паинькой, угождая клиентам, но стоило ему перекатиться (триста фунтов веса при росте пять футов) в подсобку, как он тотчас вспоминал обо мне. Словно в дверной косяк перегородки был вмонтирован зловещий датчик, посылавший мое имя в его заплывший салом мозг всякий раз, когда он приближался к кухне. Как же я ненавидел этот кусок дерьма! У ненависти есть множество степеней. Пусть самый отчаянный бедолага назовет крайнюю, я все равно смогу добавить к ней свою. Мы невзлюбили друг друга с первого взгляда. Но когда я попал в эту богадельню три года назад, жирный окорок подъедался помощником хозяина. С самого начала он был высокомерен до предела, и я старался не подставляться понапрасну. А если случались откровенные наезды с его стороны, я не велся, предпочитая сразу обращаться к Дорис. Она знала, как вести себя с этим уродом. Жирдяй Тони, так называли его за глаза в этой дыре. Джон, хозяин «Берлоги» и муж Дорис, умер от инсульта, а год спустя врачи поставили ей диагноз в клинике Хэттуэя. Она старалась держаться бодрой, как ни в чем не бывало. Но мы понимали, что исход предрешен, и, рано или поздно, бар придется продать. Жирдяй становился тем наглее, чем меньше оставалось сил у Дорис и чем реже появлялась она в заведении. У него не было шансов, и он это понимал. Старуха никогда не продала бы «Берлогу» этому ублюдку, даже если бы он согласился заплатить втридорога. И дело было не в том, что он не справлялся со своими обязанностями. Как раз наоборот. За долгое врямя Джону удалось выдрессировать этого хряка до состояния циркового хомячка. Но ни такта,ни уважения (что уж говорить о сострадании) воспитать в нем так и не вышло. Дорис чувствовала его сердцем. В жизни попадаются омерзительные особи, которых природа создает для баланса. Если есть розарий, значит, где-то поблизости бродит скунс. Так случилось, что единственный дядя жирдяя из Оклахомы двинул лыжи в аккурат той зимой, когда Дорис стала носить вязаные шапки не снимая. Деньги от продажи захолустной дядюшкиной фермы пришлись как нельзя кстати. И жирный Тони придумал план. Не надеясь победить в лобовую, он пополз огородами. В Квинсе он уговорил адвоката (старые карточные долги) сторговаться с хозяйкой, а потом переоформил все на себя. Я помню тот день, когда его наглая рожа застыла на пороге бара и растеклась квазисчастливой улыбкой. Двух официанток он уволил тотчас (ни одна из них не дала ему даже прикоснуться). Меня ожидала та же участь. Если бы Тони умел готовить. А стряпать он не любил. Не умел. И не мог. Оказаться в жаре с таким весом, в царстве огня и пара, значило приближать неотвратимый апоплексический удар. Мог ли он найти другого повара? Вполне. Но головная боль управляющего в «Берлоге» заключалась в том, что удержать классного спеца в этом захолустье было почти невозможно. Трасса 92 служила единственной живоносной артерией, приносившей клиента. Местные забулдыги не в счет – проку от них мало. Удачное расположение и доступные цены – вот то, что делало этот бар популярным к востоку от Артура. В часы пик в зале было не протолкнуться. Покойный Джон когда-то даже заказал огромный выносной щит «Извините, все занято», чтобы люди понапрасну не останавливались. В такие часы кухня гудела на всех парах, и поварам приходилось ох как не сладко. Надо отдать последнюю дань уважения Дорис – за четыре месяца до смерти и за два до продажи она сделала то, о чем Джона умоляли годами. Она купила новые вытяжки и добавила два притока. Если бы старина Пол, полукровка из Вайоминга, обучавший меня кулинарным азам, увидел теперь свою кухню, он бы наверняка крякнул что-нибудь скабрезное. Пол зарабатывал больше, чем кто-либо до него, но и продержался в «Берлоге» неестественно долго. Его погубила трава. В зале висел пасторальный пейзаж – песчаная коса на берегу океана – и Пол, появляясь в «Берлоге» к началу смены, прикасался пальцами к прибою наподобие того, как набожные католики опускают пальцы в чашу при входе в собор. Он грезил Калифорнией. Парень с его талантом мог устроиться, где угодно. Пол был поваром от Бога, а таких ребят надо поискать. «Однажды, —любил повторять он, пережив очередной девятый вал, —я приколю свою бандану ножом к барной стойке и пошлю вас всех на хер. В Санта-Розе есть отпадный пляж. Я сделаю плот из конопли, повешу звездно-полосатый парус, возьму гитару и мешок дури вместо подушки. Я назову его «Сэйнт Пол». И он заливался заразительным смехом, вытирая пот со лба. Жирдяй Тони смотрел на него с уважительной опаской. Пол запретил ему переступать порог кухни. На всякий случай рядом с дверью висела старая разделочная доска, и Пол любил, покончив с очередной порцией стейка, засандалить нож с двадцати футов. Себя он называл проститутом. «Я умею готовить лангустов и парфе по-берлински, —говорил он, —а кто я здесь? Король фритюра? Властелин недожаренных гренок?..». Он учил меня тому, что умел, и чем лучше у меня получалось, тем больше удалялся он от процесса, постепенно погружаясь на дно своей безмятежности. Все выглядело, как обычно. Он живо передвигался по кухне, говорил и смеялся. Но я понимал, что настоящий Пол в тот момент сидел на песке в тысяче миль отсюда и смотрел, как занимается волна. Остановить этот процесс никто бы не смог. Он стал опаздывать. Затем начал пропадать, ссылаясь на внезапную простуду. А потом просто исчез. Мы даже не попрощались. Придя на смену, я обнаружил надпись кетчупом на задней стенке холодильника: «Беги отсюда, малыш».