Четыре унции кофе - Страница 69

Музей современного искусства находился в двух минутах ходьбы от кафе. Благодаря огромному количеству залов, экспозиций в нем всегда было много, менялись они часто, и нам не надо было искать поводов возвращаться сюда снова и снова. Ни я, ни Джесс не были поклонниками авангарда. Глубина тайных смыслов, заложенных творцами в их детища, так и осталась непонятой нами. Во время наших прогулок они служили только фоном. Мы познавали друг друга. Уверен, в любой другой картинной галерее нам пришлось бы отвлекаться и уделять толику времени искусству. Но здесь неограниченная свобода интерпретаций даровала нам свободу не задумываться вообще. Не пытаться найти объяснения. И даже не вступать в интерактив с искусством. Мы воспринимали экспонаты как бесконечный ряд декораций для наших бесед. Иногда подтрунивали над их аляповатостью. Я сказал, что для меня живопись перестала быть живописью, как только автор поставил себе творческую задачу вынести кому-то мозг. Моя формулировка рассмешила ее. Первое время мы терялись в многочисленных переходах и закоулках. Потом немного освоились. Мне особенно нравились залы верхнего этажа, где сквозь стеклянный потолок пробивался фантастический свет осени. Матовое стекло не позволяло увидеть небо. Но создавало ощущение простора и воздуха. Я вспомнил о «Другом небе» Кортасара. Просто упомянул вскользь, но Джесс запомнила, нашла в сети и в тот же вечер прочитала. Этот короткий рассказ произвел на нее гнетущее впечатление. Мне пришлось оправдываться, что я отметил чисто внешнее сходство между витражным потолком музея и стеклянными галереями, о которых писал Кортасар. Просто ассоциация. Она сказала: этого мужчину можно только пожалеть. Она имела в виду рассказчика. Будучи помолвленным, он ищет приключений с продажной девицей, и самое противное – с проституткой он гораздо откровеннее и, похоже, счастлив. Хотя при этом делит ее с хозяином и половиной города. Жуть. В конце концов, он женится. Но по-прежнему смотрит в лес и думает о том, когда представится случай сходить налево. Занавес. И тупик. Он даже не в ситуации выбора. Он сам понимает, что возврата к прошлому больше нет, а семейная жизнь для него – безрадостное, унылое существование, ярмо, в которое он сам просунул шею, хорошо понимая, на что идет. Это не жизнь. Да, согласился я. Это бутафория, камерный мирок крытых галерей, где люди прячутся от жизни. Кстати, об этом и рассказ. И мы оба посмеялись над ее морализаторством. С моей подачи за пару дней она проглотила первый роман Пруста. Потом мы долго спорили о Сване и Одетте. Мне особенно нравился эпизод, когда Сван приезжает к ней и не застает дома, но по внешним признакам понимает, что что-то здесь неладно. Этому «что-то» Пруст отводит страниц сорок, вышивая всевозможные оттенки допущений и догадок по канве любовного полутумана. Состояние влюбленного мужчины, который боится потерять возлюбленную. Его самокопание в себе. Робкие попытки логических умозаключений там, где сердце подсказывает очевидные вещи, и они не в его пользу. Простота – залог счастья, сказала Джесс. Всегда можно объясниться. Если объясняться – не будет Пруста, и уж точно не будет романа. Пруст – это ведь не результат, а процесс. Это вечный поиск. Так, кстати, и называется цикл – «В поисках утраченного времени». Искать то, чего нельзя обрести. Кафке вообще было неважно, чем закончатся его романы. Поэтому ни один из них он и не завершил. Здесь красота момента или его значимость намного ценнее вывода. В этом вся прелесть модернизма. Словом, в тот раз морализаторствовал и проповедовал я. А она внимала моим словам. И мы целовались, когда меня заносило. Потому что это был шутливый способ заставить меня замолчать. Я не знал, сколько ей лет и где она живет. Перерыв, образовавшийся в моей работе по открытию новых филиалов, был как нельзя кстати, и когда я принял решение сбросить этот груз на Мэтью, дышать стало намного проще. Я мог чаще выбираться в город. С приходом холодов клиентов в кафе поприбавилось, и мне порою приходилось коротать время где-нибудь поблизости, дожидаясь, пока она освободится. В светлом кашемировом пальто и полусапожках, она была просто неотразима. Мы оба понимали, что эта литературно-искусствоведческая прелюдия слегка затянулась. А с другой стороны, не предпринимали особых попыток ускорить природный ход вещей. Нам просто было хорошо вдвоем. Мы знали, к чему все идет. И, как гурманы, тонко издевались над собой, оттягивая тот миг, когда станем единым целым. Не боялись, но и не торопили. После всех хитросплетений нового проекта, от которых у меня подчас просто пухла голова, поездки в центр сделались настоящим откровением. Мы с самого начала условились не говорить о работе. Мне в этом случае не приходилось лгать, а ей избегать мысленного возвращения в повседневную рутину. Я вполне вольно чувствовал себя в том, что касалось искусства и моего профиля. Она, в свою очередь, могла легко закопать меня в вопросах психологии. Иногда я не мог с уверенностью определить, говорит ли она о чем-то теоретически или уже проводит надо мной тайный психологический эксперимент. Умные женщины – моя слабость. Но встречаться с девушкой, которая прочитывает твои эмоции и может по косточкам разобрать твою мотивацию, – интересно и опасно одновременно. Никогда не знаешь, что говорит она, а что психоаналитик. К счастью, научные выкладки она всегда оправляла изрядной долей самоиронии. К науке мы пришли с ней разными путями. Я классическим – сразу после школы поступил в университет и недурно чувствовал себя в качестве педагога. Мид, кстати, никогда не давал возможности почивать на лаврах. Всегда нужно было держать себя в форме, быть в курсе последних новинок и почитывать академические издания, чтобы не упасть лицом в грязь, если очередной вундеркинд копнет поглубже школьной программы. Собственно, мы сами их к этому поощряли, поэтому обязаны были держать удар. Что касается Джесс, то она получила свое практическое образование у барной стойки. Именно там, ежедневно общаясь с публикой, она почувствовала интерес к человеческому поведению как таковому. Там было, с кем поговорить и кого послушать. Назвав свои романы «Человеческой комедией», Бальзак просто снял эти слова с ее губ. Она видела их ежедневно. Она разделяла их горечь. В конце концов, груз фактажа оказался так велик, что она поняла: пришло время подковать себя по части теории. Бесконечные психологические этюды, которые она могла составить, играючи, требовали иного уровня. И она поступила в школу психологии. Изначально – для самосовершенствования, а там – как Бог даст. Кафе требовало усердия, но зато давало стабильную прибыль в ответ. Джесс была хорошей хозяйкой, с равным участием заботившейся как о клиентах, так и о персонале. Однажды в выходной мы пробрались в ее кафе тайно, как любовники. Она шла первой, чтобы открыть дверь и снять с охраны. Я нес пакеты с провизией. Решил приготовить мясо по-французски с картофелем и грибами. Простенький рецепт сравнительно быстрого приготовления. Хотя она питала особый интерес к выпечке, я решил оставить это на потом. Учить женщину раскатывать тесто и лепить из него причудливые формы, направляя ее пальцы, нажимая своими ладонями – прямой путь в постель. Почти как знаменитая сцена лепки из глины в фильма «Привидение» с Патриком Суэйзи и Дэми Мур. Слишком интимно. Мы могли вспыхнуть моментально. Оба воспламениться и, перемазанные мукой, наделать глупостей прямо на полу или на первом подвернувшемся столе. Сколько таких яростных пятиминуток cлучалось в моей жизни. Но Джесс была иной. И я хотел четко обозначить грань между ней и теми,другими, чьи имена были вписаны в историю моего интима. С теми мне хотелось переспать. С ней я захотел проснуться. Звучит банально, и все же. Поэтому я сказал себе: с этой женщиной постельные сцены должны происходить в постели. На любовном ложе, на которое много веков назад восходили, как на престол. По дороге мы прихватили бутылку [битая ссылка] Buena Vista Chateau. Джесс принесла мне фартук. Я принялся шаманить с телятиной и овощами. Она с интересом наблюдала за мной минут пять-десять. Потом с хитрецой в глазах сказала: вот ты и попался. Я остановился с ножом в руке и куском мяса в другой: что, прости? Ты знаешь, как в семидесятых годах ЦРУ рассекречивало советских шпионов? – спросила она. Нет, сказал я. А как? По зубам.